Свобода — это художник в человеке (с) Гилберт Честертон
Темное подземелье. Какой-то парень с упорством методично что-то собирает, чтобы выбраться отсюда. Он закидывает какие-то обрывки бумаги в импровизированную печь, затем тянет туда зачем-то шланг с газом... Он сидит рядом с проемом, ведущим в другое помещение, пол которого метра на два ниже этого. На полу возвышается конструкция из труб... Вдруг оттуда раздается громкий шум и треск. Парень смотрит туда и обнаруживают, что эту самую конструкцию со смехом и бранью разрушают несколько парней бандитского вида в кожаных куртках и ботинках на тяжелой толстой подошве. Он пугается, хочет работать быстрее. Но все кончено, его уже заметили.
Дальше странная сцена. В лучах солнца парень (наверно, тот же самый) появляется из пролома в асфальте, и к нему несутся со всех сторон люди. Я чувствую его отчаяние. Не туда! Не тот мир!!!
И вот уже я сама, усталая и подавленная, залезаю в автобус через заднюю дверь. Сажусь и бросаю свой знаменитый рюкзак "с цветочками" на сидение напротив, затем поворачиваю голову и обнаруживаю неподалеку сидящего Диму К. Дима, заметив меня, поднимается, и подходит почти вплотную. Склонившись к самому моему лицу (близко, слишком близко!), он спрашивает, свободно ли рядом. Я отвечаю, что заняла место для Димы В. Он разочарован, но все еще пытается найти выход. Он смотрит на бирку, нашитую на мой рюкзак, на номер на ней, бормочет: "Да, она имеет на это право" и уходит восвояси. Я вздыхаю с облегчением, но тут же чувствую волну тревоги. Ну где же он? Что они с ним сделали.
А вот и он. Входит через среднюю дверь и садится на ближайшее сидение, ни на кого не глядя. Я впериваю в него тревожный и умоляющий взгляд. Ему тяжелее, чем мне. Эти унижения не для него. Он слишком гордый, слишком независимый. И он ненавидит меня за то, что мы в одной упряжи, и за то, что я о нем забочусь. Он, наконец, поднимает взгляд, встает сам и обреченно плюхается на занятое мною для него место. На меня он не смотрит. Но я знаю, что никуда он не уйдет. Мы нужны друг друга. Они все одиночки, а вот мы вместе. И как бы его это не раздражало, он не бросит меня одну.
Вскоре мы выходим на улицу. Идем куда-то по-прежнему молча. Конечно, нам страшно. Пока мы встречаем таких же униженных, как мы сами, нам ничего не грозит. А вдруг...
И это вдруг наступает. Их четверо, они в черных кожаных куртках и ботинках на толстой подошве. Они пьяно смеются и идут прямо на нас. Уходить бесполезно, это их только разозлит. Мы на мосту. Прижимаясь к его ограде, я снимаю пальто и бросаю его подкладкой вниз на мостовую. Пусть их всегда почему-то мокрыее и грязные ботинки протопчут только по внешней его стороне. Дима В. молча делает то же самое.
Они с гоготом проходят по нашим пальто, но почему-то и не думают продолжать путь. Мне уже почти не страшно. Я поднимаю свое пальто, чтобы бросить его еще раз прямо им под ноги, в надежде, что они успокоятся. Но оно падает из дрожащих рук не той стороной, подкладкой вверх, их грязными следами - к асфальту. Я морщусь - мне не хочется пачкаться еще больше. Рядом Дима произносит что-то, и явно слишком громко и зря. Не при них, Дима, что ты делаешь?! Они ведь могут нас и убить!!! И им ничего за это не будет. Они тут хозяева, а мы, пришельцы - грязь под ногами.
Я знаю, что так правильно. Я знаю, что должна так сделать. Я ложусь на асфальт сама. Они гогочут, один из них презрительно поднимает ногу, чтобы опустить ее прямо мне на грудь. И в этот момент рука Димы обхватывает мою. Он громко кричит: "Нет!". Мучитель промахивается и его нога оказывается почти на пути наших с Димой соединившихся взглядов, обвитая нашими руками. Он повторяет уже тише: "нет!" Я пытаюсь возражать, но у меня нет сил. "Я не позволю тебе!" - говорит он и тянет меня куда-то.
И снова другая картина. Мы идем к порогу большого дома, помятые и грязные, как нам и подобает. Дима открывает ключом дверь, и вот мы внутри. Здесь роскошно красиво и все сияет чистотой. Красная, кричаще дорогая обивка мебели, цветы в горшках. И да, все это наше. Тут мы живем. Но только в выходные. В понедельник снова придется стать бомжами, униженыыми, которых любой имеет право ударить. И снова права наши перед другими униженными будут определяться цифрой на моем черном рюкзаке. перед теми у нас нет прав.
Дима бормочет, что надо бы переодеться. Он, несомненно, прав, мы слишком глупо смотримся среди этой роскоши в своих лохмотьях. Мда, среди роскоши, заработанной унижением. Может быть, за сегодняшнее мы получим еще какие-то льготы. Хотя бы на выходные. Взламывать замки запрещено. Но прятаться дольше раннего утра понедельника мы не имеем права. И мы снова не выйдем отсюда до него - думаю я и уже в узорчатом красно-коричневом халате падаю на подходящий по цвету диван. Дима разжигает огонь в камине. И только постоянная тоска по Родине немного кривит сейчас его лицо. Все хорошо...
Ну вот и к чему все это? Наверно, к тому, что вчера я посмотрела на своего бывшего друга Димочку и вместо злости ощутила тоску. Надо же, ведь мы поссорились почти три года назад. И с тех пор даже не разговаривали больше. А все-таки грустно. Вот именно вчера стало грустно. И как ответ - этот сон.
И еще одна интересная деталь - вот эта самая роскошная мебель в доме, тихий угол, где можно укрыться... К чему это? Почему было не довершить образ униженности подворотней? Ан нет, требует справедливости душа. Вот оно где, убеждение, что если все будет плохо, я не буду жить. Поэтому и нужна эта отдушина, чтобы объяснить, почему мы терпим, почему еще надеемся.
Дальше странная сцена. В лучах солнца парень (наверно, тот же самый) появляется из пролома в асфальте, и к нему несутся со всех сторон люди. Я чувствую его отчаяние. Не туда! Не тот мир!!!
И вот уже я сама, усталая и подавленная, залезаю в автобус через заднюю дверь. Сажусь и бросаю свой знаменитый рюкзак "с цветочками" на сидение напротив, затем поворачиваю голову и обнаруживаю неподалеку сидящего Диму К. Дима, заметив меня, поднимается, и подходит почти вплотную. Склонившись к самому моему лицу (близко, слишком близко!), он спрашивает, свободно ли рядом. Я отвечаю, что заняла место для Димы В. Он разочарован, но все еще пытается найти выход. Он смотрит на бирку, нашитую на мой рюкзак, на номер на ней, бормочет: "Да, она имеет на это право" и уходит восвояси. Я вздыхаю с облегчением, но тут же чувствую волну тревоги. Ну где же он? Что они с ним сделали.
А вот и он. Входит через среднюю дверь и садится на ближайшее сидение, ни на кого не глядя. Я впериваю в него тревожный и умоляющий взгляд. Ему тяжелее, чем мне. Эти унижения не для него. Он слишком гордый, слишком независимый. И он ненавидит меня за то, что мы в одной упряжи, и за то, что я о нем забочусь. Он, наконец, поднимает взгляд, встает сам и обреченно плюхается на занятое мною для него место. На меня он не смотрит. Но я знаю, что никуда он не уйдет. Мы нужны друг друга. Они все одиночки, а вот мы вместе. И как бы его это не раздражало, он не бросит меня одну.
Вскоре мы выходим на улицу. Идем куда-то по-прежнему молча. Конечно, нам страшно. Пока мы встречаем таких же униженных, как мы сами, нам ничего не грозит. А вдруг...
И это вдруг наступает. Их четверо, они в черных кожаных куртках и ботинках на толстой подошве. Они пьяно смеются и идут прямо на нас. Уходить бесполезно, это их только разозлит. Мы на мосту. Прижимаясь к его ограде, я снимаю пальто и бросаю его подкладкой вниз на мостовую. Пусть их всегда почему-то мокрыее и грязные ботинки протопчут только по внешней его стороне. Дима В. молча делает то же самое.
Они с гоготом проходят по нашим пальто, но почему-то и не думают продолжать путь. Мне уже почти не страшно. Я поднимаю свое пальто, чтобы бросить его еще раз прямо им под ноги, в надежде, что они успокоятся. Но оно падает из дрожащих рук не той стороной, подкладкой вверх, их грязными следами - к асфальту. Я морщусь - мне не хочется пачкаться еще больше. Рядом Дима произносит что-то, и явно слишком громко и зря. Не при них, Дима, что ты делаешь?! Они ведь могут нас и убить!!! И им ничего за это не будет. Они тут хозяева, а мы, пришельцы - грязь под ногами.
Я знаю, что так правильно. Я знаю, что должна так сделать. Я ложусь на асфальт сама. Они гогочут, один из них презрительно поднимает ногу, чтобы опустить ее прямо мне на грудь. И в этот момент рука Димы обхватывает мою. Он громко кричит: "Нет!". Мучитель промахивается и его нога оказывается почти на пути наших с Димой соединившихся взглядов, обвитая нашими руками. Он повторяет уже тише: "нет!" Я пытаюсь возражать, но у меня нет сил. "Я не позволю тебе!" - говорит он и тянет меня куда-то.
И снова другая картина. Мы идем к порогу большого дома, помятые и грязные, как нам и подобает. Дима открывает ключом дверь, и вот мы внутри. Здесь роскошно красиво и все сияет чистотой. Красная, кричаще дорогая обивка мебели, цветы в горшках. И да, все это наше. Тут мы живем. Но только в выходные. В понедельник снова придется стать бомжами, униженыыми, которых любой имеет право ударить. И снова права наши перед другими униженными будут определяться цифрой на моем черном рюкзаке. перед теми у нас нет прав.
Дима бормочет, что надо бы переодеться. Он, несомненно, прав, мы слишком глупо смотримся среди этой роскоши в своих лохмотьях. Мда, среди роскоши, заработанной унижением. Может быть, за сегодняшнее мы получим еще какие-то льготы. Хотя бы на выходные. Взламывать замки запрещено. Но прятаться дольше раннего утра понедельника мы не имеем права. И мы снова не выйдем отсюда до него - думаю я и уже в узорчатом красно-коричневом халате падаю на подходящий по цвету диван. Дима разжигает огонь в камине. И только постоянная тоска по Родине немного кривит сейчас его лицо. Все хорошо...
Ну вот и к чему все это? Наверно, к тому, что вчера я посмотрела на своего бывшего друга Димочку и вместо злости ощутила тоску. Надо же, ведь мы поссорились почти три года назад. И с тех пор даже не разговаривали больше. А все-таки грустно. Вот именно вчера стало грустно. И как ответ - этот сон.
И еще одна интересная деталь - вот эта самая роскошная мебель в доме, тихий угол, где можно укрыться... К чему это? Почему было не довершить образ униженности подворотней? Ан нет, требует справедливости душа. Вот оно где, убеждение, что если все будет плохо, я не буду жить. Поэтому и нужна эта отдушина, чтобы объяснить, почему мы терпим, почему еще надеемся.