Свобода — это художник в человеке (с) Гилберт Честертон
Гранит, учись у глаз горячих
Они сухи, сухи, когда и камни плачут.
Они сухи, сухи, когда и камни плачут.
Знаете, что я вам скажу... Никогда не планируйте собственную смерть. Это отвратительно... Если уж кончать с собой, то одним истерическим порывом, а не запланированным действием, когда думаешь параллельно о незавершенных делах и о том, что уже никогда не сбудется. Спокойно, без истерики, говоришь себе: тогда-то я умру. На автомате продолжаешь делать какие-то дела, потому что должна и обещала. Ведь мертвецу это не нужно, так ведь? но обещала, значит, нужно. Вставать, идти к метро, тащить тяжелую сумку, ехать в универ, писать контрольную. А время до окончания пары использовать на написание прощального письма. Отстраненно думать в процессе написания о том, сколько их уже было, этих неудачных прощальных писем. И ведь каждый раз искренне. И, между прочим, молча. Зачем сообщать всему свету, что собираешься умереть. Глупо это и невежливо. Своих проблем у всех хватает. Что я буду со своей смертью туда лезть?!
И еще думать о том, что в прошлом письме писала о другом, понимать, что уже изменилась. И жалеть, что выкинула предыдущие. Все-таки очень искренне написано, что ценно.
А дальше... Продолжать жить в ритме надо, что, впрочем, уже привычно. Тебя не спрашивают, хочешь ли ты. Ты просто должна. И у тебя нет и пяти минут передышки. Впрочем, зачем мертвецу отдых. Ты идешь, делаешь, что нужно. Редкая слезинка скатится по щеке, редкие рыдания беззвучно перекосят твои плечи. И ты продолжишь делать, что должна.
А потом в какой-то момент вдруг окажешься наедине со своей смертью, с ядом в рюкзаке. "Просто добавь воды", благо, стаканчик предусмотрительно взяла с собой. И вдруг осознаешь - это потеряло смысл. Понимаешь, что весь этот день, между роковым решением и этой минутой жизнь, капля за каплей вытекала из тебя. И это безразличие к жизни порождает безразличие к смерти. Каждый шаг тяжел, как будто ты тащишь на своей спине огромную скалу. И вот теперь у тебя есть возможность осуществить замысел, но ведь для этого необходимо встать и пойти налить воды... Пройти сто километров - до туалета. Нет сил и выйти на улицу - ну не на виду же у всех травиться, хоть куда-нибудь в рощицу надо уйти. И тты так и не доводишь дело до конца. Впрочем, какая разница, если ты все равно морально умерла. Хотя бы на этот день. Твое тело и твоя душа - зияющая надоевшая рана, когда больно уже настолько сильно и долго, что успеваешь от этого смертельно (опять этот корень) устать. И ничего не замечаешь, хотя где-то глубоко хочешь, чтобы эту рану никто не трогал.
И одновременно понимаешь, что эта навязчивая идея вернется... Не сейчас, так через месяц, два, год. Ведь яд - вот он. Близко. И когда одиночество, безысходность и чувство вины снова захлестнут тебя, ты снова вспомнишь о яде. И снова возьмешь его с собой. И записку напишешь. Глупо, правда? Но и страшно... Страшно становится, когда, спустя один или несколько дней приходишь в норму и понимаешь, сколько всего еще можно сделать в этой жизни. Тогда и осознаешь, что вот он, конец, совсем близок, и что ходишь ты по самому краю. Неизвестно, когда из-под ног укатится лишний камень и ты полетишь вслед за ним. Все может произойти. А сейчас мне все равно, более того, даже интересно наблюдать за собственными суицидальными мыслями. До чего я сумею дойти, до какой крайности? А каково это - умирать от яда. А вдруг не сработает? Вот тут химик во мне начинает требовать экспертизы. Как так - собирусь умереть, но не сумею. Не дело. Спасибо, в больницу не хочу. Пан или пропал, черное или белое, жизнь или смерть...